Бежала по полю дварфийка.
    По полю ромашковому, и цветов было видимо-невидимо – так, что поле от них было белое. А дварфийка кружилась на бегу, и взмахивала молотом – и сотни лепестков взлетали в воздух, и вились за ней лёгким шлейфом, и облепили косы её, и бороду, и одежду сделали белой – но угадывал Маджи в её облике что-то знакомое... что-то далёкое… северное…
    -- Брююнн…-- вырвалось из груди его, не то всхлипом по прошлому, не то стоном по грядущему.

    И, точно услышав, она обернулась.
    Морок!
    Лицо бледное, глаза белые, волосы седые. Нет одёжки дварфийской – только длинные ленты тумана. Нет молота – хищными гранями щерится ледяная глефа. Нет ромашек на поле – с посвистом злым роятся снежные вихри.
    Смотрит морок на Маджи – пристально смотрит, не мигая. И вдруг тянет белую руку к лицу своему, и пальцем на глаз указывает… А Маджи падает и лети-ит..

    -- ААА! – дурниной заорал Маджи, вскинулся, и осознал себя не в видении уже страшном, но в спасительной тьме между сном и явью. Тут же осознал и копыто, в бочину его пихающее – что между прочим Оленю было строжайше и не раз запрещено.
    И хотя в свете чудесного избавления от белого кошмара даже нахальное копыто показалось родным и милым, дварф всё ж извернулся, и хряпнул наугад – по морде!—своенравного зверя.
    Только после этого отважился открыть глаза.

    -- Утречка доброго! – Аксель Туарег, в прошлом личность неясная и противоречивая, а с некоторых пор полноправный член экипажа песчаного шняка. Сам шняк горделиво выпятив борта, красовался тут же, повиливая кормой и звеня якорными цепями.
    Туарег деловито поправлял оснастку. Олень, с обиженной мордой, тёрся башкой о сосну, наскоро пытаясь сбросить рога – как он это обычно делал, собираясь в плавание.
    -- А что это за самоуправство? – возмутился Маджи
    -- Так это… кэп, вы ж сами распорядились! -- Аксель явно поторапливался, и на долгие разговоры отвлекаться не собирался .

    Маджи почесал затылок. Ну да, бывало. Подводила его память. Но на то ж были ОСОБЫЕ обстоятельства! А что сейчас?
Терзаясь в недоумении, он мысленно перебрал варианты и, наконец, признав явное поражение, вопрошающе буркнул:
    -- Ну?
    -- А что «ну»? – подтягивая узлы, пояснил Аксель. – Сперва вы кричали «Поле, поле!», потом «Ветер, ветер!», «Свистать!» и «Быстрей, быстрей!» И ещё «Галс!», а потом ещё… но вот это я повторять не буду, потому что одной пострадавшей морды на сегодня хватит. Давайте подытожим – таким образом вы недвусмысленно дали понять, что как только шняк будет готов мы входим.
    -- Куда? – вяло поинтересовался Маджи, с тоской осознавая, что обстоятельства припирают его к стенке.
    -- Ну… судя по тому, что было ещё что-то про снег и белое, то в Тадмор.

    Задавать уж совершенно глупый вопрос «А зачем?» Маджи не стал. В конце концов настоящий дварф, да ещё к тому же и Герой, завсегда найдёт применение своим талантом. Например, спасти кого-нибудь!

    С холма Деус был похож на ромашку. Гигантский цветок с бурлящими жизнью городскими кварталами центра, в окаймлении пяти белокаменных храмов-лепестков.
    По стебельку-дороге полз к головке цветка упрямый мураш, натужно волоча в домик добычу – как это и водится, размером и весом гораздо больше себя самого…

    Мурашом оказался дварф Толнир, многомудрый городской мастер, священник и добряк, а драгоценным грузом -- тачка с железом на переплавку. Поравнявшийся с трудягой шняк притормозил – Маджи не мог не предложить помощь. В итоге тачка была взята на буксир, а запыхавшийся Толнир уселся бочком, как на телеге, на правом борту.

    Странные речи завёл мастер, едва, отдышавшись, смог вести беседу. Где прежние степенные, исполненные благости и глубинной мудрости слова?? Речь Толнира, местами пламенная, местами вкрадчивая, напомнила Маджи Болеслава и беловодские народные забавы с вечами, переворотами и перманентными насущными проблемами революционного свойства. Слегка ошарашенный герой, давно уже взявший для себя за правило не спорить с фанатиками – ни религиозными, ни политическими -- невольно напрягся. Но, как оказалось, это были только цветочки…
    Во дворе храма «Небесная кузня», раскорячившись на корточках, квочками сидели подмастерья-служки: шла сидячая забастовка. Толнир, взвившись на ноги, прям с борта шняка, энергично жестикулирую, сказал речь – что-то о гибнущих без оружия братьях-повстанцах и изнемогающих в немыслимых схронах нелегалах – и, зарядившись идейно, братья бросились разгружать тачку. В шняк же, встречным потоком, загружалось оружие, боеприпасы и ставшие уже ненужными по причине смены курса священные реликвии. Самого же Маджи, с его возражениями и неидеологическими аргументами, никто не слышал.
    Едва, с опухшей от эмоций головой и слегка просевшим шняком, вырулили из гостеприимного храма, как попали в толпу демонстрантов, и, влекомые течением, достигли храма «Aquārum vitae». Радушно встретившая их Уппсала, священница и добрячка, выкатила навстречу немалый бочонок, мгновенно погасивший живую волну, доставившую шняк в эту спасительную гавань.
    Весьма доверительным тоном Уппсала поведала о странностях, приключившихся с городом и мастерами, изящно, хихикая, разгромила политические воззрения Толнира, и, авансом, заблуждения и идейную близорукость других мастеров. От речей её, а может от поднесённого напитка, по затылку дварфа бегали мурашки; в шняк же тем временем доброжелателями и сочувствующими сгружались неликвидные эликсиры и освящённые напитки, а также предметы культа и символы духовного приобщения.

    Как шняк оказался в храме оркессы Монгке, Маджи не понял.
    Но там, в дымных клубах осознал, что вместо высшей истины пытаются ему впарить какие-то левые уклоны -- но кроме того и узрел, что не успевший сброситься перед дорогой рог Оленя начал отсвечивать серебром. Дварфа это не удивило – мысли, эмоции и способность к исключительно абстрактным рассуждениям из него словно откачали, Маджи стал созерцательным и лёгким.
    И не только он изменился: шняк шёл ровно и размеренно, точно по маслу; движения Оленя стали плавны и грациозны, словно у сказочного зверя антилопы, а взгляд был преисполнен мудрости и грусти. Аксель Туарег, восседал у руля грозно и неподвижно, словно статуя Кормчего, и вокруг него трепетало свечение. Невозмутимо и скорбно взирал он на горожан: иные суетливо, иные агрессивно и зло, сбрасывали они в шняк узелки, узелочки, свёртки – ненужный более груз благости и святости; после чего топали в бывшие храмы, торопясь занять место в плотных рядах борцов. А шняк, несмотря на свои скромные размеры, всё вмещал и вмещал в себя приносимое горожанами, и при этом вовсе не тяжелел – наоборот, ход его становился всё легче, а колдунатор – словно гортанную мантру пел, и всё тише, всё умиротворённее…

    Из Деуса вышли ночью. В оставшемся за спиной городе, несмотря на поздний час, творилась вакханалия -- горели факелы. доносились крики, гогот толпы и слегка попахивало дымком.
    Шняк, светящейся в темноте серебряной птицей, летел беззвучно, не касаясь земли,
к Тадмору, к той злой противоестественной аномалии, что по неведомым причинам посмела осквернить своим появлением мир.

    Шняк сбился с курса.
    Могли бы этом догадаться находящиеся на его борту Маджи и Аксель Туарег. Ну и Олень – если бы это было бы ему не безразлично.
    Но груз Деуса давил. Аксель погрузился в себя, методично переосмысливая свой жизненный путь – отчего контакт с реальностью полностью утратил. На Маджи тоже напало подобное искушение, но прикинув свои годы, интуитивно понял, что процесс может затянуться надолго, и, будучи сильнее духом, старался взять его под контроль. Однако томимый внутренней борьбой, и он пребывал по большей части в созерцательности, фиксируя окружающую обстановку лишь машинально. Злые языки и прочие завистники сказали бы, что он задремал.
    Песчаный корабль флота Анархии, под завязку гружёный вывезенной из Деуса святостью, удивительным образом, и впервые в истории повёл себя крайне странно, явно самостоятельно корректируя маршрут следования. Возможно причиной тому оказалось экзотический микс идей на борту, но переполненное благочестием до серебристого свечения судёнышко под упрямо-контрастным чёрно-красным флагом двигалось в чётком соответствии с собственными замыслами.
    В итоге к Тадмору они не прибыли.
    Зато метались вокруг него, нарезая круги, полудуги, а потом их же пересекая многократно – словно штопая местность вокруг города гигантскими заплатками, выплёскивая при этом с обеих бортов собранную святость. Изредка они проносились мимо отрядов ополченцев, армейских лагерей или групп разведчиков – но так быстро, что их удивлённое «Вау!» слышалось уже далеко за спиной; иногда сталкивались с нежитью, скалящейся яростью и злобой – тогда шняк вилял бортом, и порция благости летела, обращая вражину в бегство.
    Но Болеслава так и не встретили.

    Когда солнце закрыли облака, и под шквалом ломанувшего ветра хлопнули паруса, и глухо забилось на мачте чёрное знамя анархии, а потом где-то у горизонта взлетели ослепительно белые всполохи, и отсветы огня на них, и чёрный дым, и крики – безумно-невозможные крики -- всё это немыслимое действо, проносившись перед глазами Маджи, напомнило его давешний сон. А ещё жуткую, гротескную, и потому неправильную ромашку.
    Своенравный, отбившийся от руля шняк, упрямо развернулся навстречу урагану носом, приник у земле, и так и замер, на низком старте. Но как только среди завесы тьмы на миг высветился солнечный луч, вздыбился, словно пёс в стойке, и рванул в сторону, устремившись, петляя, к неведомой своей цели.
    К этому времени Маджи, под впечатлением увиденного, уже не пытался разгадать ни внезапное обретение шняком собственной воли, ни предстоящих его намерений, ни смысла метаний. Одно промелькнуло – в движении, хоть и хаотичном с точки зрения дварфа, было легче не поддаваться панике и прочим сомнительным эмоциями.
     Шняк чиркнул днищем по сухому растрекавшемуся грунту, шуршншул по песку, чавкнул по болоту, и, выйдя на сухой луг, ткнулся на приколе у небольшого оврага. Притихший во время всей этой эпопеи на дне Олень, первым выскочил на грунт и энергично засеменил к самому краю, принюхиваясь и фыркая, а затем, переминаясь копытами и оскальзываясь, полез вниз.
    -- Стой, дурила, -- всполошился Маджи, и тоже выскочил из лодки.
    Аксель опередил его: ещё бы, ножищи-то у него длиннее раза в полтора! Пока Маджи дотопал к краю, тот уже скрылся в овраге. Дварф заглянул вниз: Олень, добравшийся уже до дна, нетерпеливо перетаптывался, явно поторапливая Акселя, сползающего по спуску.     А чуть дальше, там, куда звал Туарега Олень, неподвижной куклой лежало изломанное тело.

    Человек почти не дышал. Весь покрытый грязью – ни лица не разглядеть, ни одежды, только талисман, Сердце Леса, ярким пятном лежит на груди, целёхонек, и ни пылинки на нём, ни царапинки. Горит зелёным огнём, и пульсирует, словно сердце бьётся.
И верно говорят – тот счастливец, у кого амулет этот: ни зверь его не тронет, ни гад, а будет он в беде избавитель, и помощь к себе манить станет.
    Так и тут: Аксель голову приложил, послушал: -- Живой!!
    Кинулись обратно к шняку – воды приволокли, обмыли лицо, руки-ноги ощупали. Из вёсел и паруса носилки сладили… Да какие там носилки, считай к вёслам привязали – поломов-то не счесть. Подняли кое-как наверх, а перед тем амулетов навесили, реликвий целительных, и всякими елеями намазали из Деусовых запасников. Наверное помогло: задышал покрепче, даже глазами раз хлопнул. Вот оно как: кому-то благодати на выброс, а кому – и продышаться в помощь! Так-то получше стал, и цвет в лицо вернулся чуток.
    -- Иех, в лекарню надо… -- озвучил очевидное Аксель.
    Занесли найдёна в лодку, закрепили. Шняк зарокотал колдунатором, переваливаясь с боку на бок, уткой, сполз с взгорка, и плавно пошёл на Луд. И то верно – лечильня там есть, оркская. Да и волшебники водятся – глядишь на ноги и поставят….

    В лудской лечильне бедолагу-героя опознали как Дориана. Маджи и Акселя заверили, что жизнь спасённого вне опасности. А вот поставить на ноги – это под большим сомнением.

    Лудская лечильня снилась Маджи ещё ночей пять: лица страждущих, их руки, протянутые со страстной надеждой на исцеляющее благо, глаза – безумные от отчаяния, скорбные от неизбежности, мудрые от страданий... Неведомым образом разнёсшийся слух об исцеляющей силе загадочного корабля привлёк у шняку и его экипажу ажиотажное внимание, и, покидая город, команда отгрузила болезным все запасы деусских артефактов -- кому-то во благо, кому-то как в песок. Но не отдать просимое не могли: святость и благо – это не товар для сундуков.

    Не могли и остаться – кипел ещё у Тадмора заварившийся котёл, и Болеслав с соратниками был где-то там. И потому песчаный корабль флота Анархии на всех парусах и полном пределе колдунатора летел обратно, навстречу катастрофе. От духовного наследия Деуса остались серебряный отлив парусов, мерцающие всполохами борта, светящийся рог на башке Оленя и абсолютно отрешённый, погружённый в собственное просветление Аксель, в прошлом Туарег.

    Великие битвы, как впрочем и невеликие, ну и как и не битвы вовсе, а и все другие события непосредственным участникам видятся не во всём своём размахе, а только той малой частью, которая коснулась именно его. Так и нашим героям, экипажу песчаного шняка, досталась только своя часть этого приключения – остальное же, возможно и важное, или величественное, или грозное, или ещё какое-то – свершилась без их ведома.

    К месту прибыли в разгар сражения. Разгар – это когда за много миль слышимые звуки сражения становятся близкими и оглушающими, молнии и огненные вихри уже не где-то впереди, а над головой; и копоть на лице, и дым застилает небо, а вокруг летают камни и стрелы, и что-то мерзкое, и липкое, и кто-то кричит, воет, рычит или стонет; и всё мелькает так быстро, что своих от чужих отличает уже не разум, а рука с оружием, и как она это делает безошибочно -- неведомо.

    И вот именно в этот момент, проторчавший весь путь истуканом Аксель, вдруг встрепннулся, расправился, и вскричал, возвысив глас торжественно:
    -- Братья мои! Живые и неживые! Узрейте истину! Остановите безумие, ибо едины вы перед миром, друг перед другом! И негожее дело творите, идя против времени, и обращая до срока в неживое живое…

    Призыв его, как ни странно, не потонул в грохоте сражения, а влился в общий шум гармоничной нотой, словно имеющей абсолютное право на существование в этом хаосе.
    Подпрыгнувший от неожиданности Маджи ещё не успел и глазом моргнуть, как новоявленный проповедник, воздев руки к небесам, шагнул со шняка, и, пойдя посуху, аки по воде, попёрся, этаким несгибаемым монументом, в самую бучу...
    -- Аай-Хоо!!! – наконец выдохнул Маджи вслед обречённому.

    Машинально и необдуманно. Потому, что Олень, привыкший за годы странствий, что такой эмоциональный всплеск до сих пор неизменно был обращаем только в его адрес, а потому закономерно считавший это своим именем, глухо взревел, словно во время весеннего гона, резво соскочил с борта и метнулся вслед за Акселем, лихо на ходу отбиваясь от нападающих серебряным рогом и метким копытом. Миг – и оба скрылись в месиве сражения.
    -- Куда-а?? – горестный вопль стремительно теряющего экипаж дварфа был едва слышен ему самому. И без лишних сомнений, как, впрочем, и не утруждаясь размышлентями, покинутый и одинокий кормчий направил шняк вдогонку.

    Судёнышко под серебристым парусом легко, как в масло, врезалось в воюющую толпу. Руководствуясь едино ему ведомыми мотивами, курс оно прокладывало исключительно по праху, утюжа косыми зигзагами беснующиеся отряды нежити. Капитан же судна -- он же кормчий, он же Маджи -- единственный не покинувший корабль, ругаясь на чём свет стоит, молотил, отбиваясь веслом, с обеих бортов попеременно, попутно силясь разглядеть в этой круговерти своих: Акселя-бхут-его-просветлённого, Оленя Безбашенного и Болеславуса, Героя и предводителя ополчения Беловодского...

    Когда огненная река горела над головами, и когда молнии метались шальными змеями, и страшной силы смерч пролетел, сметая баллисты и камнемёты, словно ничтожные соломины, и когда рушились стены Арены, а камни падали с неба; и били зарницы, и хлопьями летал пепел – всё это время лёгкое судёнышко, малый шняк Песчаного Флота Анархии, наперекор рушащемуся вокруг миру, носилось, дерзко лавируя в этой вакханалии. Дварф с белой бородой, привязав себя для верности якорной цепью, выдёргивал из забортной мешанины отчаявшихся, обессиленных, сломленных, втаскивая в шняк, отбивая от назойливых тварей – веслом вместо молота! – и бормоча монотонно:


----
    Полный улов шняка будет сочтён ещё через много дней после решающей битвы. Скажем только, что в числе возвращающихся победно из-под Тадмора на борту его были сорок два беловодца из Добровольческого Корпуса Вольной Беловодский Республики имени Освобождения Беловодья, предводитель их и лидер Герой Болеслав Беловодский, сольвейгский горожанин Аксель Красноречивый и, безусловно, Олень Айхо, Серебряный Рог.